[Hasashi]

Ты не ожидала, что это заденет тебя так сильно. Ты вообще ехала просто так, за компанию, отшучиваясь, что будешь Игорем – вечным помощником доктора Франкинштейна. А потом уже проехала-переехала и твоя голова ухватила то, что всегда было слишком далеко от тебя.
А еще (пусть тебя все простят) но ты, по какой-то неведомой причине не была рыжей, но сама себя (и сам, чуть ниже) воспринимал только так. Как всегда. Потому потом, увидев зеркале что-то цвета шоколада, ты поморщилась, грустно вздохнула и написала лучшему другу «лучший друг, мне нужна огненная краска». Поэтому сейчас всё как надо. И, проси простить, рассказ о том тоже будет с огнем.
А тем не менее.

Гислен без-имени

Небо над собором серое, и хотя время суток и претендует на ночь, оно всё равно всегда остается серым. В других графствах не так, кто-то говорил когда-то. Там оно может быть и голубым, и красным, и оранжевым, и фиолетовым. Здесь тоже конечно, оно и голубое, и красное, и оранжевое, но всегда в нём есть эта серая примесь, будто это и не небо вовсе, а просто огромный камень, который кто-то пытается украсить, но краска всё равно шелушится и спадает каждый раз.
Она летит вниз и приносит с собой ночных гостей. Не таких, как мы: чужеродных, ярких, поломанных, искривленных.
Это Господь своей дланью покрошил лепестки, а вышли люди. Они нарушили наш покой, раскололи серое небо и грохотом разбудили всех вокруг.
Ввалились. Закричали. Зашумели.
У них на руках – тела. Одному явно уже бесполезно помогать, а вот второму ещё можно попытаться, если Отец позволит. А Отец не позволяет, он тоже вваливается, кричит и шумит, но меньше чем гости. У него есть право, ибо как они посмели просить помощи для ведьмы? Не знаю, но чужой Брат, так нелепо одетый в рясу цвета чужого неба, ухмыляется (как?), начинает требовать (как?), и пререкаться с отцом (как?). Я беру живую ведьму на руки, хотя почему-то никто из её сопровождающих это не сделал, и несу в келью. Она дурно пахнет, она истекает кровью, она стонет, она жжется. Я хочу бросить её прямо здесь. Или в окно. Если бросить её в окно – то никаких проблем не будет, но это не выход.
Поэтому я бросаю её на кровать. Рядом с трупом. Мне сказали бросить её на кровать рядом с трупом, хотя я и ответил, что идея не хороша. Но кто они такие, чтобы слушать, раз они не сообразили раненную девушку на руки взять?
И они лежат рядом. Нынешний мертвец и будущий мертвец. От нынешнего мало чего осталось, разве только грешная душа, за которую стоит помолиться.
Господи, спаси эту грешную душу.
От будущего мертвеца – раны на лице, сломанная нога, вырванные ногти.
Ведьма лежит. Ведьма стонет. Милосердно было бы избавить её от страданий, но она не наша, а значит, следуя закону человека, мы не можем с неё ничего сделать.
Ведьма кричит. Ведьма бредит. Вокруг неё суетятся люди. Слишком долго. Явно дольше того, чем она этого заслуживает.
Ведьма просыпается. Ведьма ужасается. Она не узнает своих, кидается на чужих, отказывается говорить. Но мне нет дела до её правды, что с неё было и что с неё будет. Ведьма просто бесконечно причитает, и я стараюсь убить в себе желание избавить её от страданий.
Ведьма видит рядом труп и кричит ещё больше. Труп уносят.
Я же говорил.
Отец покидает нас и уводит с собой чужаков. Только юная графиня рвётся назад, кричит. Они все всегда кричат, если их что-то не устраивает. Но Брат выпроваживает её вон, и с ведьмой мы остаемся втроем. Она забивается в угол, смотрит на нас с ненавистью, а из её живота льётся на серый пол нашего забора кровь.
Её жизнь алая и липкая. Она выбивается и выплескивается за пределы собора.
Дьявольское отродье.
Красный это...

Когда-то, лет двадцать назад, Эдуард сказал, что мои волосы в крови и это значит, что я сам посланник Дьявола на этой земле. Я заплакал и Эдуард заплакал тоже, потому что нельзя такое говорить своим братьям, даже думать о таком нельзя. Он знал это, но он был зол, поэтому он, плача, повторил свои слова. А его волосы были светлыми, почти серыми, и он страшно этим гордился. Я подавил в себе греховное желание срезать его локоны. Я ударил сам себя за это плетью, и другой Отец похвалил меня, хотя и не знал причины.
Потом я молился Господу о том, чтобы он изменил мои волосы. Чтобы они стали серыми, как у Отца Инквизитора. Но Отец услышал это и ударил меня плетью три раза, ибо думать о таком греховно и внешняя оболочка только мешает истинному пути.
И я читал книги, и жил дальше, а Эдуард дразнился, и другие дразнились. Мы стояли во дворе, и они не хотели идти со мной. А потом на Эдуарда упала ветка рябины, прям при мне упала, и при Отце. И при других. Инквизитор сказал что рябина – растение Господа и ушел.
А я сообщил Эдуарду, что иметь рябиновые волосы – значит быть избранником Божьим. И Эдуард согласился со мной, потому что ничего другого ему не оставалось.
С тех пор мы снова играли вместе.

С тех пор прошло много времени, у нас нет красного. Почти нигде нет, даже в серо-закатном небе. А вот эта ведьма его принесла.
Мы с Братом удерживаем её, а она рвется, кричит, извивается. Она одержима, бедное дитя. Если бы она жила в нашем графстве, то давно бы освободила свою душу.
Брат говорит, что сломает её пальцы. Я говорю, что никто её не тронет. Брат кричит, что она посланник дьявола. Я шепчу, что её близкие рядом.
И когда Брат уходит, а бедное отродье снова бредит, я сажусь на пол. Говорю, что не хочу больше ничего узнавать, поскольку я уже все знаю. Говорю, что хочу, чтобы ей было хорошо.
Господи, освободи эту несчастную от оков.
Она говорит с собой, рычит и шипит. Всё в порядке. Это одержимость.
Я могу узнать больше, но врывается Отец. Говорит охранять дверь.
И мы с братом стоим с той стороны, слушаем крики, слушаем стоны, слушаем мольбы. Гости сидят рядом как не в гостях. И тот, что цвета неба, смеется над нами, хотя сам же и грешен. Он пьян, он безумен. Он не хотел избавлять деревню от ведьмы, но всё равно избавил. Он шумит.
Господи, избавь наш собор от чужаков.

В молитве время растягивается и за дверью уже тишина. Если несчастная мертва… но нет. Просто Отец берёт у неё покаяние, хотя всё, что она хотела – это смерти.
Через ещё одну бесконечность гости собираются покинуть наш дом. Графия стоит напротив Отца, её глаза и щёки горят, как пламя, как мои волосы, как рябина. И Отец как скала напротив. Она красива. Настолько красива, что мне придется бить себя плетью тридцать раз.
Гости покидают наш собор.
Сорок земных поклонов, чтобы очистить наш дом. Крест каждый раз звенит.
Господи, спасибо, что избавил наш собор от смуты.

Я верный слуга своего Господа. Я – верный слуга своего Отца. Слишком ревностный.
Отец хочет избавить людей от соблазнов и пороков.
Нужно уродовать их лица, Отец, и тогда похоть не соблазнит их. Нужно разрушать их семьи, Отец, и тогда лень не сломит их. И если вам нужен кто-то, кто рискнет жизнью, Отец, то это буду я.

Это не я, так решает Отец. И это бьет меня сильнее, чем плеть.

Графиня возвращается в наш собор, и я заплетаю её волосы в косу окровавленной тканью. Завтра их обрежут.
Графиня снова горит. «Как вы можете так жить?» спрашивает графиня , и я не отвечаю ничего, либо говорю слишком много, а это мне не дозволено.

Мы с Братом поймали ведьму, что шасталась у нашего храма, нашего святилища, нашей обители. Мы бросили её на бетонный пол перед Отцом нашим, а она шипела и смеялась. Я держал её за волосы, Брат - за руки, а Графиня сидела на диване и прятала лицо в ладонях.
Дьявольское отродье сбежало от своих. Они нарушило закон на нашей земле и Отец её прощает. Он не будет её убивать, он говорит «отрежьте её уши, выколите ей глаза и вырвите язык». Я стараюсь переубедить его, но воля Отца непреклонна, и брат уводит ведьму прочь. Я же увожу прочь Графиню.
Господи, помоги Отцу найти свет.

Она бросается на решетки. Она говорит мне много разных вещей. Она спрашивает у меня много разных вещей.
А я говорю, что правители не слепы. Они не горят. Они не железны.
Я знал когда-то слишком много, пока не осознал, что всё что мне нужно – это знание Священного писания.
Я знал, и я не забыл.
И я говорю ей об этом. А она смотрит и понимает, хотя всё ещё горит. Она слушает, принимает мои советы, и снова и снова спрашивает у меня что-то. И я отвечаю ей.
Я не говорил идти против её отца. Я не говорил дождаться смены нашего Отца. Я не говорил завести союзников. Всё это сказала она сама.
В той келье прошла новая бесконечность. Совершенно новая, даже не серая, порочная грань бытия, где всё ближе к мирскому, чем когда либо. Эта грань, за которую мне снова придется бить себя плетью, потому что интерес – это грех.
Не знаю, грех ли политика, но почти уверен что - да, грех.
Но если Господь послал мне ум, а этой девушке шанс – значит, он хотел чтобы я помог ей стать достойным правителем.
Господи, помоги мне пройти этот путь.